Когда подбираешь верные слова о художнике Александре Борисове, главное — удержаться от сравнений

Поэтому лучше сразу раскрыть все карты. Да, как и Ломоносов, во взрослом уже возрасте — двадцати лет — он оказался в столице (только в Петербурге, а не в Москве) «за учением» и был самым великовозрастным и самым малообразованным в своем рисовальном классе. Но сколько их было, простых крестьянских парнишек, поддавшихся зову мечты и отправившихся, помолясь, в чем были на этот зов? До нас дошли имена лишь тех, кто сумел эти имена начертать рядом со своей мечтой.

Да, как и Нансен (не зря же в Европе вслед за Ильей Репиным восхищенно звали его русским Нансеном, пеняя России, что укрывает от мира таланты свои), стремился открыть и познать Арктику. Как и Парьер, хотел запечатлеть ее сложную, не всякому дающуюся красоту. Но Парьер писал свои картины не в суровом ледовом походе, а по памяти. Как удавалось Борисову писать этюды при -31 градусе по Реомюру, что по шкале Цельсия равняется почти -39, когда застывали не только краски, но и скипидар? При -35 по Реомюру, признавался Борисов, уже было невозможно.

Жизнь Александра Борисова, как это ни парадоксально, была до странности типична. Его путь — путь не просто многих, но очень многих. Как и тысячи других крестьянских мальчиков, был он по родительскому обету отдан на год в служение на Соловки. Как сотни восторженных романтиков, чья юность пришлась на освоение Арктики, он устремил свой взор, а затем и всего себя в ледяную пустыню. Как десятки молодых художников, он искал свой путь в живописи, учился у Шишкина и Куинджи, смущенно слушал похвалы от Васнецова и Репина. Но…

В случае с Александром Борисовым эти тысячи, сотни и десятки типичных путей в итоге сплелись в одну-единственную, не самую широкую и весьма труднопроходимую, но свою собственную, ни на какую иную не похожую дорогу.

Чуткое сердце художника, как губка, впитывало окружающий мир. Борисов умел быть благодарным этому миру в каждый момент своей жизни. И он умел быть благодарным людям, которые ему этот мир открыли.

На Соловках он мальчиком сперва был счастлив оттого, что его поставили на рыбацкую тоню, где он, закинув сети, вволю ловил рыбу для братии и ставил на ручьях диковинные мельницы да запруды. Юношей, фактически сбежав из дома с паспортом, — оттого, что взяли подмастерьем к иконописцам. Мир был мал и гостеприимен. Юный талант был представлен архимандритом великому князю Владимиру Александровичу, бывшему президентом Академии художеств, и тот обещал всяческое содействие. Однако деятельное содействие пришло со стороны генерала Боголюбова, большого ценителя живописи. Именно он вывез юношу в Петербург. Архимандрит похлопотал о том, чтобы паренька поселили в Александро-Невской лавре. В Академии художеств учили его вскладчину тот же Боголюбов, директор Александровского механического завода Болеслав Яловецкий и директор Балтийского судостроительного завода Михаил Кази. К слову, поскольку юное дарование образования не имело никакого, кроме грамоты, его благодетели лично занимались с ним: Боголюбов — русским и историей, Яловецкий — математикой. А Кази… Кази взял его под свою опеку, увлек в экспедицию по мурманскому побережью, познакомил с министром финансов Сергеем Юльевичем Витте, и это стало чрезвычайно важным знакомством.

В Арктике он несколько раз едва не погиб в каждой из своих экспедиций, прорываясь через метель на оленьей упряжке или бросив затертый льдами корабль, пытаясь добраться по льдинам до недостижимого берега. В жизни Борисова как нельзя полно воплотилась идея про голодного художника. Как‑то в экспедиции ему с товарищами пришлось доедать прежде обглоданные собаками тюленьи ласты. Но он был счастлив оттого, что мечта его сбылась, и не просто сбылась, а с пользой для Отечества. Ведь целью его была не только живопись. Экспедиции его имели вполне научные цели: концессионеры собирали зоологические и геологические коллекции, вели дневники и зарисовывали карты местности. На Новой Земле появились имена Куинджи и Шишкина, Крамского и Васнецова, Верещагина и Репина.

Борисов был пылким художником, при этом трезво рассуждавшим о неразумности экономического устройства Российского Севера, записывавшим каждую цену на каждый пуд ржаных сухарей и указывавшим на то, как несправедливо обходятся торговцы с самоедами. Он был сторонником запрета свободной продажи алкоголя самоедам, предвидя через нее скорую гибель целого народа. Его идеи о торговле олениной между Англией и Россией на средства английских леди кому‑то покажутся наивными. Но слова о неравноценности ситуации, когда поморы продают дешево сырой лес норвежцам, а потом дорого покупают у них корабли из этого самого леса, заставляют еще раз сверить дату их написания.

Кто‑то называет Борисова авантюристом, но он был авантюристом, внесшим семь тысяч собственных денег в бюджет экспедиции (Витте выделил 26 тысяч). Деньги, кстати, Борисов выручил от продажи нескольких картин из предыдущей экспедиции Павлу Третьякову. Борисов был и фотографом, и летописцем, и этнографом, и скрупулезным исследователем. По его дневникам позже вели свои маршруты полярные экспедиции Петра Боярского, успевшие зафиксировать очень многое из его записей уже на местности. Это был очень плодотворный и полезный для науки авантюрист.

Кто‑то называет его конформистом, ведь Борисов, живя в самую сложную эпоху, каким‑то удивительным образом оказался вне политики, хотя специально не избегал ее. Например, Николай II купил у него пять картин буквально не глядя, на выбор художника, и передал их в Русский музей. А спустя несколько лет Борисов обсуждал с Лениным обустройство Великого северного железнодорожного пути. Еще в 1915 году он профинансировал изыскания трассы Обь — Котлас — Сорока. Он даже был некоторое время внештатным сотрудником Госплана СССР по вопросам транспорта и строительства на Севере и на собственные деньги построил санаторий «Солониха». Он наотрез отказался покидать страну вместе с женой и дочерью, которые отбыли в Германию в 1922 году, и отклонял предложения о должности и квартире в Москве. Это был очень упертый в своей независимости конформист.

Возможно, тот, кто видел свою гибель слишком близко, кто понял Север и воспел его как страну смерти, понял нечто большее. Он видел вечность и остался верен ей. А для вечности власть человеческая власти не имеет.

…Ему было уже за 60, и он не мог отправиться на любимую Новую Землю. Он нашел себя там, где и родился. Недалеко от Красноборска, где упрямым мальчишкой ночами рисовал при керосинке, теперь увенчанный славой и одиночеством, он вернулся к запорошенным снегом лесам, словно лето ушло из его календаря. Он рисовал, не признавая мастерских, на морозе — сколько там было по Реомюру? — растирая стынущие руки скипидаром.