Двадцать лет спустя я помню эту встречу так ясно, будто она случилась вчера. Белоснежная Веркола, февраль 2000 года, 80‑летие Федора Абрамова. На главной улице стоит человек, которого сразу выделяешь из несметного числа гостей и местных жителей. И дело не в том, что он высокий и осанистый, несмотря на преклонный возраст. От других его отличают спокойная уверенность, достоинство и мудрость. Этакий северный аксакал, перед которым все благоговеют. «Это Михаил Иванович Абрамов. Миша Пряслин», — ​шепчет мне ­кто‑то из местных. И я теряю дар речи…

То был мой первый приезд в Верколу. Конечно же, я читала Абрамова, и его «Пряслины» — ​причем вся тетралогия от начала до финала — ​стали любимейшим литературным произведением. А в Мишке и Лизе я просто не чаяла души. Однако это были пусть прекрасные, но все же образы. И вот я прямо перед собой вижу человека, с которого Федор Александрович писал своего Мишку. Я могу с ним заговорить! Но вместо этого стою как вкопанная…

Михаил Иванович оказался отличным психологом — ​мгновенно «считал» замешательство журналистки и сам проявил инициативу: «Пойдем‑ка, девка, к нам на обед!» В ладной избе уже накрывала на стол его супруга Любовь Николаевна. Главный трудяга Пекашина — Верколы рассказал мне тогда всю свою жизнь. Я слушала затаив дыхание, страницу блокнота боялась перевернуть. И понимала, что книги Абрамова больше не будут для меня только книгами. Это она и есть — ​жизнь, которую писатель бережно, не расплескав, словно живую воду, донес до всего мира.

Позже профессия подарила мне встречи с другими прототипами абрамовских героев и просто замечательными людьми Верколы. Каждый из них вносил ­что‑то свое в понимание правды Абрамова.

Герой на все времена

Вернусь к Михаилу Ивановичу, с которого все началось. Оказалось, не только я боялась к нему подойти. Ленинградские актеры, которых режиссер Лев Додин сорок лет назад привез в Верколу перед постановкой спектакля по Абрамову, тоже долго кружили вокруг избы Миши Пряслина, пока тот сам не зазвал их в гости. Он был очень хлебосольным, любил общаться, узнавать людей.

Знаменитый земляк не приходился ему близким родственником, хотя все веркольские Абрамовы вышли с общего печища, где с давних времен селились представители одного рода. При этом писатель и его герой были «как братья», рассказывал Михаил Иванович. И после общения с ним уже не возникало вопросов, почему именно этого человека Федор Абрамов сделал стержнем своих главных произведений.

На таких людях держалось все — ​от деревни до целой страны. Мишка — ​реальный и книжный (ну невозможно их разделить!) — ​«робил, как кипяток» и никому не отказывал в помощи. К­то‑то спросит: а как же деревенские женки, которые тоже многое выдержали в вой­ну? Да, но в самые тяжкие моменты, когда все буквально горело огнем, надежда оставалась только на Михаила. Одна из самых эмоциональных сцен в романе «Две зимы и три лета» — ​послевоенное застолье, на котором председатель колхоза Анфиса Минина низко поклонилась Мишке, а вслед за ней весь женский фронт со слезами кинулся его благодарить. «На Михаила лавиной обрушилась бабья любовь».

Работа с 1942 года, с тринадцати лет и до последнего вздоха — ​вот чем была его жизнь. Отец ушел на фронт, в семье кроме Мишки оставалось еще пятеро детей. «Мне надо было сохранить их всех», — ​говорил Михаил Иванович. Он сразу бросил школу, ушел пахать и сеять, рубить лес.

— И вот жизнь пошла така — ​одна работа… Как начал работать, на мне сеялка, косилка, жатка — ​до самого снегу. Пацаном в сорок шестом был награжден медалью «За доблестный труд». Многие не работали и прожили очень даже хорошо. Но ­мне‑то все пришлось делать. И есть чего только не пришлось, и мох ел. Все ведь забирали на фронт, ничего не было. В день Победы я был на окатке леса. Нарочная пришла из деревни: вой­на кончилась! А у нас не кончилось ничего, работали дальше, — ​вспоминал Михаил Абрамов.

С писателем они были схожи прямотой и неприятием того, что расходилось с их представлением о правильном пути. Михаил Иванович считал, что его не любят за правду. Но он не мог спокойно смотреть на зарастающие поля, которые с таким трудом распахивал в вой­ну.

— Мы ж не сеем, не пашем — ​срамота! — ​кипятился абрамовский герой в новом веке. — ​Картошину ведь себе не посадят, технику всю растащили. Федор Александрович был бы жив — ​руками бы махал! Лошади в конюшне стоят — ​запрягсти не в чего. Я упряжь сам сделал, сани, косилку собрал из металлолома. Дом срубил себе, сестре Лизе да брату жены… Если наболело — ​все выскажу, а там думайте как хотите. И как хотите меня вспоминайте…

Его не стало в 2012 году. Наверное, вместе с такими людьми уходит и эпоха пожизненного тяжкого труда, в котором сегодня уже нет необходимости. Но те, на ком все держится и на кого всегда можно положиться, нужны любому времени.

Не могу не сказать и о преданной спутнице Михаила Ивановича — ​Любови Николаевне. Без малого шестьдесят лет супруги были неразлучны, как река Пинега и лес на ее берегах. Когда я видела Любовь Николаевну — ​тихую, ­задумчивую, приветливую — ​всегда вспоминала свою бабушку. Одна из них родилась и всю жизнь прожила на Севере, другую судьба забросила из Поволжья в Казахстан… Что сделало их такими похожими? Наверное, все пережитое в трудный двадцатый век удивительным образом превратилось в теплоту, которая сроднила женщин в разных уголках большой страны.

Плотник и бондарь

В 2014 году областная газета «Правда Севера» и региональное правительство запустили медиапроект, посвященный прообразам героев Федора Абрамова, к его 95‑летию. И снова были драгоценные веркольские встречи с людьми, о каждом из которых можно написать отдельную книгу.

Особенно потрясли две судьбы — ​Нины Павловны Ивановой и Александры Михайловны Яковлевой. Обе стали героинями небольших зарисовок из цикла «Трава-мурава». И как при съемках фильма многое остается за кадром, так и здесь многое осталось за книжными страницами.

Нине Павловне повезло: в рассказе «Майка-плотник» писатель ярко представил ее главное умение — ​мастерски управляться с топором. Когда Абрамов не поверил, что девка сама срубила дом, да какой — ​терем с балкончиком! — ​Нина в доказательство играючи вытесала ему весло.

За работу она тоже взялась совсем еще девчонкой. Родители целыми днями пропадали в колхозе, и, когда Нина — ​младшая из шестерых детей — ​стала «забирать силу», мать велела ей пилить дрова на все три печки. Причем девчушка в одиночку орудовала двуручной пилой, ведь у братьев и сестер были свои обязанности. А потом началась вой­на, с которой отец — ​знатный плотник и печник — ​вернулся инвалидом. Пришлось Нине перенимать у него эту мужскую науку.

В ее рассказе были трагичные страницы, о которых она сначала просила не писать. Но потом разрешила, и я привела их в своих публикациях как страшное свидетельство времени, в которое жили абрамовские герои. Уже после вой­ны, в начале пятидесятых, две маленькие сестренки Нины умерли от «тощака» — ​голода…

— Ж­­или‑то бедно. Я до монастыря, где школа была, ­кое‑как доберусь, мне ломоть хлеба вынесут, так иду — ​рада не знай как. Уже просила маму в детский дом меня отдать. После несчастья с сестрами она решила отправить меня к своим родителям в Явзору. Мне шесть с половиной было, от столба до столба дойти не могла, так мама меня на санках тащила, — ​рассказывала Нина Павловна.

Александра Михайловна Яковлева в 1941 году шестнадцатилетней девчонкой пошла на «лесохимию» — ​предприятие, которое добывало смолу и делало деготь. Сначала она грузила в казаны осмол — ​выгнанные из сосны «жиры». А потом стала единственным на заводе бондарем — ​делала бочки под смолу, что не каждому мужчине под силу.

Я слушала и не могла представить: как маленькая девушка-­подросток в одиночку зимой валила в лесу сосны для бочек?

— И ведь не любая сосна годилась, ее еще найти надо было, — ​отмечала Александра Михайловна. — ​Топором щипну и смотрю: а, прямая сосна, можно брать. Устроюсь возле нее, свалю, распилю на чурки сантиметров по восемьдесят. Потом колю их на доски, сушу и ношу к бараку.

Но в большую литературу она вошла не как героический юный бондарь. Федор Абрамов сделал ее героиней рассказа «Из жалости» — ​о сердобольной спасительнице братьев меньших. Александра Яковлева давала приют всем бездомным собакам и кошкам. И это еще один пример прекрасной общей черты их поколения: чем больше человек пережил сам, тем он добрее к миру.

К сожалению, невозможно рассказать обо всех, к кому ведет нас Федор Абрамов. Этот список не ограничивается прямыми прообразами его героев. Известно, что Федор Александрович не выходил из дома без блокнота и много общался со всеми земляками. К примеру, знаменитый веркольский художник и друг писателя Дмитрий Клопов формально не стал прототипом ­какого‑либо персонажа, но он, безусловно, повлиял на все абрамовское творчество. «В три раза острее видит мир, чем я. В три раза загребает красоты больше меня», — ​говорил о друге Федор Абрамов. Все, кто знал дядю Митю, скажут, что у него был еще и свой особый — ​философский, мудрый и простой — ​взгляд на мир. Эти красота и мудрость тоже стали героями книг, только неуловимыми…

Дяди Мити, как и многих его современников, уже нет с нами. Но у всех нас есть возможность приехать в Верколу и по примеру писателя говорить с его земляками всех возрастов, узнавать и понимать их. А потом — ​заново открывать его книги.

Марина Ледяева, журналист «Российской газеты»