Бессменное руководство обременительно и ответственно. Слезно и гордо. Страшно и радостно. 30 лет — и весь спектр эмоций: от безнадеги, когда силишься не разрыдаться прямо на сходе перед людьми, которым не в кого больше верить, кроме тебя, до ощущения своей полезности, когда становишься почетным гражданином Архангельской области, когда твои заслуги признает страна, отмечая Государственной премией. Но кто такой умный 30 лет назад угадал в Шатковской способность сберегать прошлое? Кто научил ее, как это делать? Откуда взялась в ней смелость взвалить на себя огромную территорию? Как вообще она такая грамотная «получилась»? Елена Шатковская попыталась ответить на эти вопросы. Мне кажется, нам давно нужны были ее слова о ней самой. И о других. Они объясняют многое.
Полярные Зори. Не Cудьба
С годами я поняла: все, что предшествовало парку, было чьим‑то провидением. Даже мой выбор института. Про вузы Архангельска говорили: «Ума нет — иди в пед; стыда нет — иди в мед; некуда идти — иди в АЛТИ». По этому принципу я и выбирала. Мед отсекла: на каком‑то дне открытых дверей увидела собак с трубочками — и тему закрыла. В педагогическом привлекали физмат и истфак. Но решила, что буду плохим учителем: не могу дважды объяснять одно и то же. Оставался АЛТИ. Выбрала факультет с самым большим конкурсом — строительный.
На первых курсах вообще не понимала, кем буду. Знала только, что не стану сидеть в проектных конторах. Еще меньше представляла работу на стройке. А после четвертого курса мне посчастливилось попасть на практику в Полярные Зори Мурманской области — на строительство четвертого энергоблока Кольской атомной станции.
Работами на объекте руководил Александр Степанович Андрушечко, строитель от Бога. Позже его назвали одним из лучших строителей СССР ХХ века, имя Андрушечко присвоили площади в Полярных Зорях.
А тогда огромный объект поражал: тысячи людей, чистый город не из советской действительности, интереснейшие люди со всего Союза… И — невероятная организация работ, идеальный порядок. Я была потрясена всем этим. На строительстве дизель-генераторной станции КАЭС помощником мастера я вместо месяца практики проработала два с половиной. И так полюбила свой объект, свою бригаду плотников-бетонщиков (которая, конечно, знала гораздо больше меня), что часто оставалась на вторую смену.
Мой прораб Галина Веревкина рассказывала: когда Андрушечко надо было поругаться на планерках, он говорил: «Женщин попрошу выйти». Женщины на цыпочках удалялись, и там уже начинался другой разговор. Начальника очень боялись, но и безмерно уважали. И вот к концу моей практики Андрушечко вдруг вызывает к себе. Шла в его кабинет на дрожащих ногах и с мокрой спиной. Что я натворила? Как он про меня узнал? Чем практика закончится?
Разговор помню дословно:
— Тебе здесь понравилось?
— Очень!
— Хочешь после института работать у меня?
— Это моя мечта!
— Хорошо. Я сделаю тебе вызов. Мне такие идиотки нужны.
Воодушевленная, я вернулась на пятый курс. Проблема же была в том, что мы функционировали в разных министерствах: станция — в Минэнергетики СССР, АЛТИ — в Минлесхозе. И вызов опаздывал. Декан факультета Захар Семенович Стельмах знал об этом, то есть я могла выехать на работу и без вызова. А я — не знаю почему — решила: раз вызов опоздал — значит, не судьба. Могла остаться в Архангельске, поехать в Северодвинск, куда все хотели попасть. Я же выбрала последнее из предложенных мест распределения — Лешуконское.
Там меня никто не ждал: глубинка каждый год вызовы подтверждала, но туда никто не ехал.
Лешуконское. Органичная деревня
ПМК, куда я приехала мастером-строителем, возглавлял Николай Алексеевич Мухин — грамотный, с прекрасным чувством юмора, немногословный, как и положено северному человеку. В моем подчинении была бригада плотников и столяров-краснодеревщиков. Бригадир — маленький, щупленький Евгений Николаевич Кычин с изрядно помятым лицом (первое, что завозили на севера, был спирт) — при знакомстве сурово заявил: «Нам чтоб четвертый разряд по нарядам был закрыт».
А крупные объекты в те годы строили шабашники — из Армении, Ленинграда. В отличие от современных шабашников, безусловно, асы. Но и в моей бригаде руки у мужиков с головой дружили. Узнав их поближе, поняла, что бригада может зарабатывать больше. И мы стали участвовать в возведении серьезных объектов — жилого дома, скотного двора и т. д. А выросли заработки — наладилась дисциплина. Или — наоборот.
Кстати: архитектуру в АЛТИ нам преподавал Юрий Анатольевич Барашков. И в Лешуконье у меня начала оформляться во что‑то объяснимое появившаяся в институте любовь к деревянному зодчеству, северной деревне, ее внутренне деликатным, все умеющим, мудрым людям. Эти дома, эти струйки дыма, уходящие морозными зимами в звездное небо… — все стало моим-моим. Оказалось близко, понятно, дорого.
А еще там у нас была замечательная компания деревенских интеллигентов — врачей, учителей. Мы устраивали литературные и музыкальные вечера, общались с приезжающими лекторами общества «Знание». Большим преимуществом жизни в деревне в те годы была возможность покупать книги, выписывать журналы, которые в городах можно было заполучить лишь по блату: «Москва», «Новый мир», «Дружба народов», «Иностранная литература»… У нас жизнь била ключом. И все это было органично для меня.
Киев. Противоречия
Недолгий отъезд с Севера можно было бы не упоминать. Но он тоже дал мне необходимый опыт.
В Киеве я встретила своего будущего мужа, но прожить там смогла только год. Скучала по Северу, тосковала по маме, некомфортно чувствовала себя среди людей, которые окружали меня на работе, в штабе Киевского военного округа.
Там на меня написали первый донос, завели дело «за антисоветскую деятельность и пропаганду». «Дело» заключалось в том, что я рассказала в отделе о прочитанной книге — «Двадцать писем другу» Светланы Аллилуевой. На допросе думала прежде всего о брате, который учился тогда в Киеве в военном училище связи, и об отце — чтобы они не пострадали… Я уволилась, хотя начальник управления КЭУ КВО просил остаться. Вернулась в Архангельск.
Знаю, что тогда меня спас отец, возглавлявший отдел правительственной связи в КГБ. Но он никогда не говорил мне об этом и никогда не упрекал.
А Киев я продолжаю любить. И мою подругу Женечку Павлий. И Андреевский спуск с домиком Михаила Булгакова и Андреевской церковью Растрелли, Владимирский собор с росписями Виктора Васнецова, в котором цепенела перед образом Богоматери с огромными бездонными печальными глазами…
Соловки. Атмосфера счастья как повод для работы
Забавным было мое устройство на работу в Соловецкий государственный историко-архитектурный и природный музей-заповедник.
В Архангельске пошла устраиваться на работу в музей «Малые Корелы» к Лидии Андреевне Бострем. Меня готовы были взять экскурсоводом, но я ощущала какое‑то внутреннее сопротивление. «Можно, приду через месяц?» — «Можно».
А в это время мне предложили поучаствовать в организации Всесоюзной научной конференции на Соловках. Я с радостью согласилась: не бывала там раньше… С замиранием сердца слушала доклады умных людей, мало что понимая тогда про культурно-заповедное. И еще — сентябрь, золотая осень, общение с интересными людьми. Атмосфера счастья накрыла меня с головой.
Вечером мы с Барашковым решили, что это дело надо как‑то отметить. Пошли по дороге вдоль моря. Навстречу — искусствовед Владимир Владимирович Скопин, автор прекрасных книг о Соловках и не только (впоследствии он стал моим большим другом).
Наш вопрос «Где здесь можно посидеть?» его несколько обескуражил: на природе садись где хочешь. Но интрига Скопину понравилась, он согласился стать третьим. И повел нас на свое любимое Лопское озеро. Развели костер — и говорили, говорили, говорили. Как же мне было хорошо! В том воодушевлении меж стихов и умных бесед приняли мы немало. И в три часа ночи я вдруг произнесла: хочу жить и работать только здесь! Скопин потребовал не откладывать решение этого вопроса: «Идем к директору музея!»
Пошли. Люди спали, но мы достучались. Скопин с порога: «Лева, ты должен взять ее на работу!» Я при этом говорить не могла, язык меня не слушался, но головой на всякий случай кивала. Как ни странно, Лева согласился (со Львом Евгеньевичем мы и сейчас дружим, он сыграл огромную роль в создании Кенозерского национального парка).
Вернулась в Архангельск — «Татария» приходила в шесть утра. Мама открыла, я еще ничего не произнесла, а она все поняла: «Я так и знала. Ты опять что‑то задумала!» — «Да, мамочка, я уезжаю на Соловки».
В октябре последним рейсом на пароходе «Алушта» я со своим диваном приехала на Соловки. Так началась моя соловецкая эпопея, оказавшая огромное влияние на всю дальнейшую жизнь.
Соловки. Школа
В Соловецком музее-заповеднике я прошла путь от младшего научного сотрудника до заместителя директора по охране и использованию памятников истории и культуры. Долго привыкала к Соловкам. Сначала казалось: не мне, а меня надо защищать от этих огромных монастырских стен. Спустя какое‑то время мы стали на равных. А потом памятники стали моими детьми, они были для меня живыми. Я часто летала в командировки и, если была нелетная погода, приходила в кремль, просила памятники отпустить меня ненадолго.
На самом деле мне повезло работать в одном из самых сильных музеев Советского Союза. И надо было постоянно учиться, чтобы соответствовать уровню его специалистов-музейщиков. Татьяна Кольцова, доктор искусствоведения, крупнейший специалист по древнерусской живописи, стала первооткрывателем кенозерских «небес». Тамара Синяговская, главный хранитель музейных фондов, и Сергей Синяговский, начальник научно-экспозиционного отдела, переехали потом за мной в Кенозерье и много для него сделали. Юрий Критский долгие годы поддерживал и формировал высокий научный потенциал коллектива музея. В последние годы своей жизни, работая в Кенозерском национальном парке, он практически заложил научную базу будущих экспозиций, поднял огромный историко-архивный материал.
Из моих соловецких друзей на острове осталась одна Татьяна Шилова, мой первый непосредственный начальник, мой Учитель.
Повезло мне и с тем, что я застала советскую реставрационную школу — качественную, профессиональную, научную. С огромным уважением вспоминаю ученика Ольды Дмитриевны Савицкой, первой исследовательницы соловецких памятников, Владимира Сошина — архитектора-реставратора, создавшего производственную реставрационную базу на Соловках и отказавшегося участвовать в конкурсах с заранее назначенными победителями. Это тот самый случай, когда честное имя дороже любых денег. Горжусь тем, что много лет в Кенозерском национальном парке трудился Василий Харланов. Именно благодаря ему завертелись потом жернова гужовской и зехновской мельниц. Уникальный столяр-плотник, он тоже работал на Соловках.
Соловецкий музей был первым в СССР, создавшим в 1989‑м посвященную СЛОНу экспозицию «Железной рукой загоним человечество к счастью». Такой плакат висел над Никольскими воротами в Соловецкий кремль во времена ГУЛАГа. Один из авторов экспозиции — Юрий Бродский, профессиональный фотограф, исследователь, писатель, автор потрясающей книги «Соловки. Двадцать лет Особого Назначения», воссоздающей историю первой в СССР системы концентрационных лагерей. В 1990 году эта соловецкая выставка экспонировалась в Москве в Донском монастыре, когда он еще не был передан РПЦ. Я видела нескончаемый людской поток желающих попасть на выставку…
Но постепенно исчезают материальные свидетельства полигона репрессий, сворачивается исследовательская тема, повсеместно предпринимаются попытки переписать историю. Меняются местами жертвы и палачи. Очень важно хранить память об этом периоде истории Соловецкого архипелага и всей страны. «Рассказать истину о прошлом — дать сегодня дорогу будущему».
Соловки. Предтеча к Кенозерью
Восемь с небольшим лет я проработала на Соловках. Последний год — заместителем председателя Соловецкого райисполкома. В моем ведении было все островное хозяйство — котельная, очистные сооружения, старые сети канализации, водопровода. Они периодически рвались — как правило, в выходные. И, если бы в моем сейфе не лежала главная валюта Соловков (талоны на водку), я вряд ли смогла бы заставить выходить на ликвидацию аварий сантехника и бульдозериста местного ЖКХ.
Не могу не вспомнить самым добрым словом Олега Сергеевича Щеголькова, заместителя председателя Архоблисполкома. Он был куратором Соловков — в те годы вышло постановление Совмина СССР, Совмина РСФСР о развитии Соловков. С Олегом Сергеевичем мы и сейчас общаемся.
Тот год стал полезным для меня. Работая в музее, я считала, что наследие первично, остальное — не важно. А в райисполкоме стала по‑другому относиться к людям, их жизни, бытовым проблемам. Наследия без людей не бывает, хотя на Соловках разрыв между наследием и местными жителями существует: там нет традиционного населения — все так или иначе приезжие. В парке потом я остро почувствовала эту разницу.
Соловки во все времена — слепок нашего государства. Они — и любовь, и боль, и школа жизни, и профессиональная школа. Если бы не было в моей жизни Соловков, не было бы и такого парка. Все, что было со мной до Кенозерья, стало предтечей к нему.
Кенозерье. Отказы и знаки свыше
О Кенозерье я слышала, туда были экспедиции, в том числе Соловецкого музея-заповедника, в его музейных фондах хранились предметы из Кенозерья. К чести музея после организации парка все они были возвращены. Я иногда встречала в управлении культуры Архоблисполкома Николая Николаевича Коренева, председателя Кенозерского сельсовета. Запомнила его, потому что и тогда, и сейчас мало кого из органов власти волновали памятники архитектуры. А Николай Николаевич много сделал для организации работ на территории студенческого реставрационного отряда «Атеист» Архангельского пединститута. Впоследствии он стал начальником Плесецкого сектора парка.
О создании в Кенозерье национального парка я впервые узнала от Льва Евгеньевича Вострякова, он уже не был директором Соловецкого музея, готовил документы по организации парка. Меня звал к себе заместителем в будущую дирекцию парка. Я отказалась: Кенозерье и Соловки казались несравнимыми… Не помню, что произошло, но вскоре, в 1991‑м, председатель Архоблисполкома Павел Николаевич Балакшин предложил мне возглавить создаваемый национальный парк. И я снова отказалась.
Не знаю, что в конечном итоге заставило меня покинуть Соловки, — может, отказ двигателя самолета в воздухе, после чего я испытываю страх перед полетами (это был знак: займись Кенозерьем?!), может, уговоры родителей подумать о детях, которые в основном жили у бабушки с дедушкой в Архангельске, может, мое новое замужество.
Но 21 апреля 1991 года я улетела с Соловков, а 22 апреля приступила к новой работе в неведанном мне тогда Кенозерье.
Кенозерье. Задолго
В кабинете облисполкома мне выделили стол. Начала знакомиться с имеющейся документацией и материалами, подбирать разработчиков Генеральной схемы развития парка — основного документа для организации его деятельности на несколько лет (разработчиками были научно-исследовательские институты, лаборатории, ученые и исследователи). Генеральным подрядчиком стал институт ЛЕНГИПРОВОДХОЗ (компания ИНВЭКО), Санкт-Петербург.
В подготовке документации и ее согласовании с большим количеством районных, региональных и федеральных ведомств, систематизации материалов очень помогли Евгений Александрович Бастрыкин, ставший главным архитектором национального парка, Лев Евгеньевич Востряков, в то время начальник управления культуры Архангельской области, Дмитрий Владимирович Трубин, начальник Архангельской лесоустроительной экспедиции, впоследствии — главный лесничий области.
Надо сказать, борьба за сохранение Кенозерья длилась не одно десятилетие. В 1980‑е по поручению Совмина РСФСР комплексные экспедиции пединститута, областных музеев провели детальное обследование территории планируемого парка и подготовили обоснование его создания. Куратором была Валентина Васильевна Филиппова, заместитель начальника управления культуры. Проректор по науке пединститута Геннадий Николаевич Колпачников возглавлял работу по подготовке ряда разделов обоснования от пединститута и руководил реставрационным отрядом «Атеист». Финансовую поддержку консервационных работ на памятниках Кенозерья обеспечивала председатель Архангельского отделения ВООПИК Марфа Ивановна Меньшикова.
И — неизвестно, как сложилась бы судьба Кенозерья, не будь у него первооткрывателей… Начиная с середины XIX века на территории работали выдающиеся русские, а в XX веке и советские ученые в разных областях знаний. Невозможно переоценить значимость результатов их исследований.
Последнюю точку в этой многолетней работе поставил Павел Николаевич Балакшин. Он подписал постановление о создании Кенозерского национального парка — вопреки сопротивлению лесопромышленников и Министерства обороны (все леса в Каргопольском секторе парка были отданы под рубки Минобороны).
Кенозерье. Начало
Первый раз я приехала в Кенозеро в середине мая — на дежурке Архангельск — Няндома. С Робертом Александровичем Скворцовым (он тогда организовывал работу Плесецкого сектора парка) от Плесецка до Вершинино мы ехали почти целый день, не раз увязая в грязи. В старом здании почты в Вершинино было арендовано помещение на втором этаже. И больше у нас не было НИЧЕГО. Я не испугалась, не пришла в ужас. В конце концов на Соловках у меня оставалась квартира, куда могла бы вернуться, если бы поняла, что это не мое. Но Кенозерье стало не просто родным — оно стало делом моей жизни.
А в тот первый приезд мы на теплоходе объехали практически все деревни. Капитан Александр Вячеславович Балакирев признался потом: «Ждали директором мужика — средних лет, в шляпе, с портфелем. А приехала молодая красивая женщина». Мне было 33.
Тогда я не пожалела, что перешла на новую работу. Кенозерье дало мне ощущение какой‑то завершенности, гармонии. Здесь все было в единстве: жители, памятники, природа, культура. Меня это поразило. И со временем я поняла: люди традиционно живут на этой земле, вросли в нее корнями, там — их предки. И ничего нет сильнее этой связи. Опираться можно только на традиции.
Вторая часть материала по ссылке: Территория — это люди